СЕМЬ НОТ
или
монологи сумасшедших
ВРАНЬЁ
КРЫША
ПАСТОР
ИГРА
ВЕРУЮ!
СЭНСЭЙ
МУЗЫКА
ВРАНЬЁ
Сколько
я себя сызмальства помню, все вокруг
норовили меня обмануть. Впервой это сделала
моя родная маманька, когда вместо вкусной
титьки дала мне сосать пустышку. Я наяриваю,
вакуум создаю, а из этой резинки – ни капли.
Потом, – бабка. Туда не ходи, там бабай сидит.
Этого не делай, – домовой рассердится...
Сходил я и туда и сюда. Никакого бабая нет.
Домового этого уж как только рассердить не
пытался, чего только не выкаблучивал, кроме
как от батяньки порки, ничего не получал. Ни
от какого домового. Может быть бабка
домовым батяньку называла, да когда я об
этом подумал, бабку уже в ящике на погост
свезли, спросить некого.
Обратно
же, – в школе. Вот уж где врали!
На грамматике
пугают: так-то и так-то писать нельзя! Я –
проверяю, пишу. Гляжу – можно писать и так и
сяк. По разному получается. Только пары да
колы ставят за это. Ну так бы и говорила, что
ежели так и так напишешь, то я тебе двойку
влеплю, а там батяня чем может, к двойке этой
довесок устроит.
Нет! Не могут, чтоб не соврать.
На
арифметике тоже – что ни слово, то басня. На
ноль, – бает, – делить нельзя! Спрашиваю, – а на одну сотую
можно?
–
Можно, – говорит.
–
А на одну миллионную?
–
Тоже можно.
–
А на одну миллионно-миллиардно-сиксильонную?
–
Конечно можно, – говорит, – если только ты
это число правильно напишешь.
–
Так ведь это уже почти ноль и есть! И сколько
получится, если посчитать?
–
Очень много.
–
Так вот, – говорю ему, – ежели на ноль
разделить, то ещё больше получится!
–
А сколько именно? – спрашивает ехидно.
–
Не знаю. Только ведь это не значит, что
делить нельзя, просто не узнаешь, сколько
получится.
А
на геометрии и вовсе дурят без всякого
стеснения.
Точка
не имеет размеров! Линия не имеет толщины!
Я
специально из батянькиного инструмента
лупу спёр и микрометр. В школу принёс,
показываю. А учитель
смеётся. Это, – говорит, – не
доказательство! А что доказательство?
Параллельные
прямые не пересекаются.
–
Рельсы, – спрашиваю, – параллельные?
–
Да.
–
А я сам тыщу раз видел, как они вдалеке, ну не
то, чтобы пересекаются, но всё-таки сходятся.
–
Это – перспектива, обман зрения.
Тут
я и понял, как нас дурят, кругом и рядом. По
радио всё болтают: “В перспективе
намечается улучшение благосостояния
народа...”. Вона что! В перспективе! То есть
всё это, что намечается – обман зрения,
ошибка! А народ-то не знает, верит
перспективным обещаниям!
С
этой поры я уже ничему верить не стал. Нет,
не то чтобы совсем ничему, – в то, что от
батянькиной порки долго на заднице сидеть
больно, в это верил. А как не верить, если
задница-то вот она, рядом, саднит. То есть
верил в то, что проверить мог.
После
того, как Никитка к власти пришёл, нашу
церковь деревенскую открыли. Гнилую
картошку и капустные листы вывезли, отмыли,
побелили, на кумпол крест пришпилили. Попа
прислали, к нам на квартиру поставили.
Домина у нас ничего, большой, опять же –
бабкина горница пустовала. Тут на меня вся
эта беда и навалилась.
Я
уж большой был, в седьмой класс ходил, – в
последний. Чтобы дальше учиться, нужно было
в район ехать, а как маманьку-то бросить?
Батяни неделями дома не бывало, он
начальником эм-тэ-эса был, как пришёл с
войны в сорок третьем в отпуск, после того,
как евоный танк подбили. Всех осколками
посекло насмерть, а он водителем был, внизу
сидел, вот и уцелел. Правда, тоже, ранение в
голову получил и обгорел маненько, но жив,
ничего. А в райкоме за него похлопотали,
чтоб обратно не уходил, и над тракторами да
косилками главным поставили. С тех пор и
тянул лямку. Я тоже по нему пошёл, к технике
пристрастился. Там уж всё без обману. Всё
ясно и понятно. Так о чём я? Ах да, про беду
эту самую.
Поп
наш был годами лет на 15 постарше батяни. Я
его называл по имени-отчеству, а он и
говорит, зови меня просто – батюшкой. А что?
и коротко, и субординация соблюдается. Так
наши деревенские олухи услыхали и
распустили слух, будто я вместе со
старушками богомольными и в церковь хожу и
дома на икону молюсь. Во трепачи! У нас икона
только в бабкиной горнице и была. Батя
партийный, ему ни к чему всё это было, у них
своих икон навалом, успевай менять! А в ту
горницу я ходить не любил никогда, а теперь
и вовсе не мог – в ней постоялец жил. Нет,
раз попа батюшкой называю, стало быть, –
верующий. Это я-то, верующий?!
Зло
меня взяло, и решил я, что специально в
церковь ходить стану, пускай подавятся. И
пошёл! А к тому времени уже внутри и икон
красивых, новых навесили, и богомазов
выписали откуда-то, они как раз своды
расписывали. Пришёл, загляделся. Красота! А
заходил днём, специально сразу после школы.
Поглазел, походил и – домой.
Назавтра – тоже, на глазах у всех.
Вечером
меня батюшка и спрашивает, как, мол, в
церкви, нравится? Маманя услыхала и
набросилась: “Тебе что, дома дел нет, что ли?”.
А поп ей возражает: “А что плохого, если
отрок в храм зашел, поинтересовался, как
дела идут по реставрации? Ведь раз власть
позволила возобновить богослужения, значит,
теперь у партии новая линия”. Мать смолчала,
но батяне доложилась. Батя в ту пору уже
меня не порол, но подзатыльник врезал.
В
школе мы проходили уже и биологию и немного
астрономию. Науки – ничего, интересные,
только в том, что касалось вопросов
происхождения, муть полная. Всё на соплях да
на предположениях развешено. А как
проверить? Никак. Вот батюшка мне и говорит
как-то, а не задумывался ли я, откуда
Вселенная взялась, да как на Земле жизнь
появилась, да из чего люди народились? Я
отвечаю, что так и так, в школе про это врали,
да только не верится мне, что из соленого
моря получились живые амёбы, а от обезьяны-
человек народился. От обезьяны только
обезьяна и может произойти, как от коровы
тёлка рождается, а не жеребёнок. Про то как
Вселенная получилась и вовсе никто
наверняка знать не может, посему и думать
про это – глупость. А он мне заявляет, что
есть книга, в которой про это очень правдиво
и несомненно написано.
–
Не может быть, – говорю, – кто же её написал,
если пишется в ней про те вещи, которые были,
когда и людей-то не было?
–
Её сам Бог написал руками боговдохновенных
пророков, – отвечает.
Читать
я особо не любил, да и теперь не охотник до
книг. Но тут заинтересовался.
–
Что, – говорю, – и поглядеть можно?
–
Отчего же только поглядеть, и прочесть не
грех. Заходи ко мне на досуге, почитаешь.
Вот
и зашёл я к нему на свою беду. Положил он на
стол толстенную книгу, а на первом листе –
дата: 1865 год.
–
Вот, – говорит, – первое издание на русском
языке.
Заглянул
я в текст, и говорю:
–
Какой же это русский язык, когда у нас и букв
таких нету?
–
Эти буквы теперь изъяты, но как их читать, я
тебе сейчас объясню.
И
объяснил, и вслух читать стал. Ох и
галиматья! Однако, ради приличия, слушаю.
Прочитал он первую главу, – а теперь сам
почитай, – говорит. И стал я эту книгу
читать по вечерам. Много прочитал, и про то,
как евреи государством стали и сколько у
них царей всяких было, и какие пророки чего
набредили. Не интересно. Про самое главное
– два листа, да и то два раза по-разному.
Перешёл я к Новому Завету. Там четверо
разных людей всяк по своему про Христа
рассказывают. Где-то совпадает, где-то нет. А
в самом конце переписка апостолов и один из
них страхи всякие пророчит. С самой осени до
весны мучался. В церковь несколько раз на
службы ходил. Думал, настроения добавится,
во что-нибудь поверю. Как не так!
Вопросы как были, так и остались.
Ежели
бог однажды весь этот мир создал, то кто
создал того бога? Ежели того бога некто
создал, то кто создал этого некто. И пошло и
поехало, как сказка про белого бычка.
А ежели тот, первый бог был всегда, то
чего он столько времени дурака валял, мир не
создавал? В карты, что ли, с кем играл?
Обратно – нелепица. И стал меня мучить этот
вопрос. До сего часа мучает. Даже головой
повредился. Врачи говорят – эмоциональная
амбивалентность.
Ведь
жил, не тужил, в школу ходил, тумаки получал.
Кой чёрт меня дернул назло всем в церковь
зайти? Не зашёл бы, батюшка со мной не
заговорил бы про это и про то. И вижу
теперича, нет веры у меня ни в науки, ни в
бога, токмо в тракторе, или в машине правда
есть. Там всё просто, понятно. Солярка есть,
компрессия в норме, крутанул, – завёлся. Сел,
поехал, поле пашешь, рожь сеешь, или тележку
с бидонами через грязищу с фермы тащишь. Вот
она где – правда. А всё остальное – враньё.
КРЫША
Как
она съехала, интересуешься? Обыкновенно... с
характерным шуршанием. Я ведь до этого
совсем по-другому жил. Всё обдумывал да
планировал, семь раз отмеривал, прежде чем
отрезать. А в ту зиму снега навалило! По пояс.
Весна ещё подходила, а я уже заранее про
садовые свои дела думал. Какие яблони
подрезать буду, чего пересаживать и куда.
Куда снег с крыши скидывать, чтобы не лежал
долго и не заледенел. Всё обдумал, ведь как
говорят? – готовь сани летом, а телегу зимой.
Так
вот, по весне сбрасывал я снег с со своей
крыши. А крыша у меня под разными углами
сделана, – где покруче, где поположе. Снег
набухший водой, тяжелый. Сбрасываю я его с
пологого участка, а с крутого он сам начал
съезжать, да так, что сразу пол
крыши и съехало. И съехало пол моей
крыши в сад. А в саду – вишни, яблони, прочие
овощи.
Яблони,
они подальше торчат, – где воткнули, там и
живут, а вишне вечно на месте не сидится. Вот
и подобралась одна к самому дому. Давно уж
припёрлась, заматерела. Ясное дело, её этой
тонной снега и накрыло. Гляжу, – ветки,
которые молодые, гибкие – согнулись, снегу
поддались, пропустили беду и обратно к
солнцу задрались. А те, что заматерели,
корой лохматой, авторитетной обросли,
согнуться за
унижение посчитали, противостоять вздумали,
хрясь – и готовы. Я когда это увидел, так
лопатой от восторга по освободившемуся
железу как хлопну! Тут у меня
оставшаяся часть крутой крыши тоже
съехала.
А
как крыша освободилась от всяких
накоплений, то-то легко мне стало и свободно!
Ни лопатой махать не надо, ни думать, куда
снег складывать, ни как его потом
раскидывать, чтобы травку освободить, ни
как эту травку культивировать, чтобы росла
попышней, дабы яблокам падать помягче было,
да как кроны яблоням сформовать, чтобы этих
яблок побольше было . Чего об этом думать,
коли в саду снегу по пояс, а на реке еще лед
стоит? Рыбу ловить надо, пока клюет!
Взял
я бур, ящик со снастями, мотыля из погреба
достал, и бегом на лёд. Народ, гляжу, в кучу
сбился, руками машет. Я к ним поближе
забурился, дно нащупал, приступил к
процессу. Мелковато, метра три, не больше. Но
рыба, видать, весну почуяла, наверх
поднялась, корм ищет.
Поклёвка!
Да такая борзая, чуть удочка из руки не
выскочила. Ого! Леска-то 0,15, а на том конце
килограмма полтора сидит. Тут я и понял,
отчего это народ всё матерится, да мормышки
навязывает. Дуром этую рыбу не вытащишь. Вот
я на манер той вишневой веточки и стал
действовать. Катушечку освободил, леску
пальцем придерживаю. Рванула? Пожалуйста,
на тебе метр! Ослабила? Подмотаю
полтора! Минут пять помучились мы с рыбой,
однако, она – в ящике, я – на ящике.
Так к вечеру и набрал с пудик. А народ в
толпе друг другу советы советует, мол, тяни
быстрее, уйдёт, не давай подо льдом
кружиться, обрежет леску об лёд! Умники,..
лёд – не железо, а силой тянуть, – точно оборвешь.
Иду
обратно. Склон за день отогрелся, подтаял.
Ручейки бегут к реке по глине, дорожки
нащупывают. И снова крыша моя в движение
пришла. Ручеёк слабенький, только что из
мерзлого льда выродился, где ему дорогу
себе прорыть, да напрямую к реке рвануть!
Так он тоже не упирается, характер не
показывает, – ком глины мёрзлой не долбит,
не размывает, а ищет щелочку, рытвинку,
царапинку на земле, чтобы по ней, в обход, но
к реке добраться. Умница! А мы-то, трудности
преодолеваем, характер закаляем, природу
покоряем! Учим
детей – поставь себе цель, и упорно её
добивайся. Чем выше цель, тем почетнее её
достижение! Дитё, ещё совсем ручеёк
несмышлёный. А мы ему о высокой цели болтаем.
Я не представляю, что было б, если бы эти
ручейки, что из снега народились, целью себе
поставили не вниз, к реке бежать, куда
влечет их сила естества, а вверх, на бугор, к
солнцу, к небесам забираться.
Вот уж высокая цель, выше не бывает!
Да попадут они туда, время придёт. Но
сначала нужно до реки добраться, потом лета
дождаться, а уж потом испаряться, в небо
подниматься! Вот здесь крыша моя
окончательно съехала.
Теперича
я живу припеваючи. Трудностей не
преодолеваю, планов не вынашиваю, целей не
ставлю, судьбе не противлюсь. Пришло время,
– на работе работаю, настал час, – в саду
ковыряюсь, захотелось, – покушаю,
притомился, – вздремну, приспичило, – ... вы
о чём подумали? – на рыбалку схожу!
ПАСТОР
Срочную
службу проходил я в В***.
Народ там жил разный, и приезжие, что
после войны осели, и те, чьи предки здесь
спокон веков проживали. Разговор пёстрый,
разноязыкий... Разным богам молились, а если
и одному, то по-разному. Одно место было в
городе, так там синагога
напротив православной церкви стоит, а сбоку
на них костёл поглядывает. И ничего, не
дрались, стекла друг у друга в храмах не
выбивали. А возле “Святых ворот” над
которыми “MATER MISERICORDIA”
написано было, разный люд останавливался и
молитву свою для своего бога творил. Тихо –
мирно жили, как разные зэки в одной камере,
когда понимают, что деться всё равно некуда,
а за драку обе стороны в карцер посадят.
В
увольнение мы в город ходили. А чего в
увольнении солдатику надо? Винишка выпить,
да девчонок потискать.
А если повезет, то и в укромном местечке “слиться
в экстазе”. Эту фразу Гитлер в какой - то
комедии все говорил Еве Браун: “Ева, когда
же мы с Вами сольемся в экстазе?”, и та
наконец-то согласилась. И входят они в
комнату, Ева садится за рояль, Адольф
вынимает из футляра скрипку и ноты, ставит
на рояль ноты и раскрывает их перед Евой. На
титульном листе надпись: “Экстаз”.
Начинают играть. Смех и грех!
Вот
и вышло однажды, что винишка мы с друзьями
выпили и пошли на танцульки в Старый Город. Там были общаги
университетские, да музучилищные, девок
много, да и знакомые уже появились. А “тут
патруль, облава, заштормило море, до
свиданья Клава, я вернуся вскоре...”. Дали мы
дёру с ребятами по кривым узким улочкам.
Патрульные тоже были бегать здоровы, не
отстают, не устают. Догнать не могут, но на
хвосте сидят. Вечно так ведь продолжаться
не может, кто-то устанет первым. А кто?
Конечно тот, кто винишком заправился.
Патрульные
это чувствуют, измором решили взять. Вечер,
темно, дворы незнакомые, все с воротами,
может быть и проходные, да как в них попасть?
Тут впереди нас слева какая-то приоткрытая
массивная дверь, а из неё рука машет,
приглашает. Выбирать не приходится, мы –
шмыг туда, дверь тут же закрылась и тяжёлым
железным засовом ухнула. Замерли мы в
темноте, дыхание переводим. Выручателя
нашего разглядеть пытаемся. Патрульные
подбегают, в дверь барабанят. А хозяин и
говорит им:
–
Пшепрашем, панове, костёл замкнут, проше не
пшеканджач, и заходич ютро
рано.
Те
еще понастырничали немного и убрались. Тут
мы и сообразили, что забежали в польский
католический храм, а дверь нам открыл, то ли
служитель какой, то ли ксёндз, пастор ихний.
Прошли мы по приглашению внутрь, посидели
маленько, сняв фуражки, огляделись.
Полумрак, распятие, алтарь, кафедра,
скамейки, всё строгое, без блеска и мишуры.
Как в казарме, даже чем-то привычным пахнуло.
Мы молчим и хозяин молчит. Потом вышел,
заходит и говорит:
–
Вшистко в пожондку, до видзэнья, панове.
Поклонились
мы и вышли вон. Танцульки, конечно, плакали,
патруль там околачивается, да и поздно уже
было. Пошли мы обратно в часть.
В
следующую субботу пошел я снова в
увольнение. Отличник боевой и политической
подготовки, активист, комсорг роты, всегда
пожалуйста! Винишка пить не стал, от ребят
оттрепался, что, мол, подруга клёвая ждет, а
сам – в Старый Город. Пошел по улочкам,
приметы вспоминая... Нашел этот костёл! Он
прямо в ряду домов спрятался, в общем фасаде.
Вверх посмотреть, так видно было бы
готические башенки, а так – дом как дом.
Открыто, вошел внутрь, сел на скамейку.
Пусто, народа нет. Впереди только кто-то
сидит ко мне спиной.
–
И чего это я сюда припёрся? – думаю. Но
уходить неохота. Прохладно, полумрак,
спокойно до удивления. На распятие взялся
глядеть. Цветное, в натуральную величину.
Страдающее правильное, немного еврейское
лицо с подтеками крови из-под тернового
венца, глаза не закрыты, а смотрят прямо на
меня. Стал вглядываться, и точно, на меня
смотрит, будто чего сказать хочет, но не
может, и ждёт, что я сам догадаюсь. Жутковато
мне стало, заёрзал я, заскрипел чёрным
деревом скамьи. Тут сидевший впереди
оглянулся, увидел меня, встал, чуть заметно
улыбнулся и говорит:
–
Что, не по себе стало? Жалко его?
Узнал
я нашего избавителя от патруля, только
теперь он чисто по-нашему объяснялся.
Поздоровался я и говорю:
–
А Вы что, и мысли читаете, не только молитвы?
–
В том – говорит, – назначение моё, чтобы
желания угадывать и удовлетворять каждое.
–
Как это?
–
А так, – кто чего взыскует, тем и утешается.
Кви дисципи вульт, дисципиатур.
–
Это Вы насчет нашей дисциплины сказали?
Хромает, но не всегда.
–
Да не про дисциплину я сказал, а про то, что
если кто хочет быть обманутым, того я и обманываю, а кто хочет
истину знать, тому могу её сказать, а могу и
не сказать.
–
По выбору что ли?
–
Да, по выбору. Вот Вас, юноша, я ждал, а
попутчиков Ваших – нет. Кого я выбрал, тот и
явился.
–
Это Вы мистику разводите, в сети религии
завлекаете?
–
Да зачем же мне Вас завлекать, если Вы уже по
собственной воле обычные свои развлечения
на католический храм променяли?
–
Я ведь случайно сюда заглянул, по пути, –
стал я отбрёхиваться.
–
А в прошлую субботу Вы тоже случайно сюда
бежали и я случайно выглянул на улицу?
–
Тоже случайно.
–
Не слишком ли много случайностей?
Хотя,.. если
угодно, можете верить в случайность, но хочу
Вас предупредить, что верить – задача не из
простых. Для этого нужно закрыть глаза на
всё, что не соответствует предмету Вашей
веры, видеть всегда и во всём проявление
только того, во что Вы верите, до хрипоты
спорить со всеми, кто не хочет верить в Ваш
догмат, причём, пока они Вам возражают,
нужно их не слушать, иначе они могут
заставить Вас задуматься, а подыскивать
новые сногсшибательные аргументы, а если
придётся, то и физически расправляться с
иноверцами, иначе они своей ересью усилят
Ваше сомнение в правоте Вашего символа веры,
а от сомнения Вам никогда не избавиться,
покуда Вы верите, а не знаете.
Вижу,
крыть нечем, молчу, жду дальнейших событий.
А самого интерес разбирает, какой спектакль
мне увидеть предстоит, но, чувствую, что-то
грандиозное меня ожидает, даже дрожь
нервная в ногах появилась.
–
Вы, юноша, – продолжает он,– мне одного
человека напомнили, которого я знавал
прежде. Не лицом, не манерами, а каким-то
внутренним духом.
–
Уж не воздух ли я испортил тогда, с перепугу,
– попытался я съязвить.
–
Вот-вот, и эту фразу тот человек тоже мог бы
сказать, у него это не задержалось бы. Да
пройдёмте же ко мне, там поуютнее,
и этот бедняга глазами сверлить не
будет. Тяжко ему на кресте столько лет
висеть. А всё люди добрые стараются, не
снимают... Меня уж который год просит. Только
не по силам мне это, да и задача моя другая.
–
Если одному трудно, давайте вдвоём! –
оживился я интересной теме.
–
Вдвоём тоже невозможно, многие тысячи людей
для этого нужны.
–
Неужто такой тяжёлый? А на вид – не больше
двух центнеров вместе с крестом!
–
Не в этом дело. Ну снимем мы этого, а сколько
его еще останется на других распятиях
мучаться? А мысль Ваша правильная, только
метод примитивный. Освободить его руками
нельзя.
Пошёл
он вперед между колоннами, я – за ним. По
деревянной лесенке поднялись, в дверь вошли.
Небольшая комната, книжные шкафы, стол,
два стула, деревянная кровать,
застеленная байковым одеялом. На
столе – лампа со стеклянным абажуром.
Всё так же просто, как и внизу, только ни
простого креста нет, ни распятия. Сели к
столу, включил он электрочайник, зажёг
верхний свет. Светло стало, тут я книгу на
столе увидел. Книга старая, импортными
буквами написана, но не на английском и не
на немецком. На латыни, догадался я. На левой
странице – конец одной главы, на правой –
начало другой. Под концом главы - золотистый
крестик изображён, а в центре перекрестья –
красная роза. На правой странице наверху –
будто распахнутые крылья орла нарисованы,
да так старательно, – каждое перышко
выписано.
–
Узнаёшь? – спросил он, перехватив мой
взгляд.
–
Что?
–
Книгу, не стол ведь!
–
Как же я её узнаю, если в первый раз вижу? –
изумился я.
–
А ты полистай, погляди на картинки, пока я
чай заварю.
Стал
я книгу перелистывать, гравюры
разглядывать, одновременно гадая, с чего
это он “на ты” перешёл.
Вдруг, увидел такое, отчего в голове
моей помутилось, перед глазами какие-то
другие картины понеслись, как в кино, только
наоборот... Всё. Вырубаюсь. Если дальше
этого места пойду, начну вспоминать, что
на той картинке нарисовано было, то вспомню
всё, и кто я такой, и куда мне надо идти и
чего делать, а эти мясники в белых халатах
все равно ничему не верят, уколов
навсаживают, смирительную
рубашку наденут, а то еще к кровати привяжут
и это... бьют по голове до тех пор, пока я всё
снова не забуду.
ИГРА
Я
в шахматы играть с детства научился.
Увлекся игрой так, что на остальное, то, что
не игра, и смотреть не хотел. Скучно всё это
было, слишком “серьёзно и ответственно”.
А еще находились такие, кто эту
житейскую серьезность и в игру с собой
притаскивали. Сидит такой за доской, аж
скулы побелели, пальцами хрустит, судорожно
думает, выиграть хочет. Особенно взрослые
дяди, которые со мной играть садились.
Пацану проиграть – позор для них, дураками
назовут. Ох как они мне всю радость игры
портили! Я, бывало,
для смеха просто фигуру подставлю, без
всякого подвоха – позиция простая, всё как
на ладони. Нет. Минут пятнадцать думают, и
все равно не возьмут. А взяли бы, так с этим
преимуществом и делать больше нечего,
только сдаваться. Но потом
я стал замечать, что жизнь-то тоже игра,
и играет в неё всякий так, как считает
нужным, и серьезность в жизнь тоже те
серьезные дядьки притащили.
И
что я ещё заметил, когда человек стоит возле
играющих, всё он видит, лучшие
ходы подсказывает, если конечно игра не на
деньги, а так, разминка. За доску сядет, –
тут же тупеет. И чем больше рубликов под
доску положено, тем сильнее тупеет.
Ответственность давит. Не об игре он думает,
а об этих дензнаках. И на турнирах то же
самое. Светлейшие головы, с которыми играть
– одно удовольствие, авантюристы,
комбинаторы, вдруг делаются позиционниками,
избегают открытого начала, кроме “испанки”,
которая открытым дебютом только по форме
является, играют осторожно, постоянно
упрощают, при первом удобном случае
разменивают фигуры и с бульдожьим
упорством играют пешечный эндшпиль.
Что
с людьми происходит? Куда
делся игрок? Почему
для него не радость игры стала важна, не
острая, захватывающая дух комбинация, а
желание выиграть любой ценой, ценой
скучного развития, трусливого перестроения
фигур вдоль своих горизонталей, и выжидания
ошибки противника? Ответственная
игра! Какое не сочетаемое сочетание слов!
Пол
Морфи убегал из-за доски в соседнюю комнату
и рыдал оттого, что противник играл
медленно и некрасиво. Часов тогда не было, а
красота еще бывала и на международных
турнирах. Вот и я однажды сорвался со стула
и выскочил со сцены в коридор. Стою, курю и
чувствую, что распсиховался не на шутку.
Такая “симфония” начиналась, а этот, мой “горе-соавтор”
всё испортил. Поставил ладей на размен,
после чего партия из “симфонии”
превращалась в заурядный этюд для
отработки беглости рук. Выкурил две
сигареты подряд, часики мои тикают, а играть,
чувствую, больше не хочу. Позиция равная.
Упростить до пешек и опередить вражеского
короля на одно поле, это можно,.. но нужно ли?
Вернулся, молча положил короля и ушел.
Скандал!
С ума сошел! Никакого чувства
ответственности! Тебе в дурдоме место!
С
тех пор играю в парке с пожилыми людьми, да
еще с детишками. Старички – те старой
романтической закалки игроки. Если видят,
что игра портится, предлагают что-то
переиграть, изменить, чтобы красиво было. А
детишки, учатся, экспериментируют,
провоцируют, ну прямо как котята, познающие
мир. Иногда краем уха слышу, как полушепотом
проходящие зеваки говорят:
–
А вон тот, небритый, что со стариканом
играет, знаешь кто? Это же С***!
Какой талант был, но голова не выдержала,
свихнулся. Теперь, говорят, совсем
опустился, спился, стариков и пацанов
обдирает, на пузырь собирает. Да... большая
игра – дело
серьезное и ответственное.
Ох,
знатоки! Жизнь тоже по-ихнему серьезное
дело. Когда глядят на чужую жизнь, всё им
ясно и понятно, а в своей жизни – дураки
дураками. Вот эта серьезность, это
погружение в свои проблемы с головой и
делает их жизнь скучной и серой, как
турнирная партия. Стоит только им стать
участниками событий, как они все портят.
Люди,
постойте рядом, поглядите на жизнь, не
прикидывая, сколько там лежит под доской, не
подсчитывайте барыш от такой прелестной
игры, как жизнь. Ведь когда вы не участвуете
в игре, вы такие зрячие и раскрепощенные!
Оставайтесь рядом с доской, ну, сделайте ход
и отойдите в сторону. Со стороны видишь
лучше и свою позицию и партнёра. Ведь вы –
не те фигурки на доске, вы – тот, кто их
двигает!
ВЕРУЮ!
Что
за времена нынче пошли?
Народ кидается из огня да в полымя.
Молодёжь и вовсе с ума посходила. Ни во что
не верят, родителей не слушаются, стариков
не почитают. Я ведь тоже уже при советах
родился, однако, веру нашу русскую с молоком
матери впитал. Вместе со всеми и на молитву
вставал и храм посещал. А как позакрывали
церкви, так и что же? молиться не нужно стало?
Нет, врёшь! В это самое время молитва еще
ценнее стала, ибо в гонении творима.
Апостолы христовы, вон какие гонения
испытывали, сколько страданий перенесли от
евреев да от римлян языческих, а от веры
нашей православной не отступились.
Нынче
каких – каких проповедников к нам в Россию
не понаехало! И евангелисты, и адвентисты, и
методисты, и еговисты, и кришнаиты, и
сенриковцы. Иных и язык не вывернешь, чтобы
назвать. Одни хоть по-русски говорить
умеют и книжонки свои писать, как эти...
свидетели Еговы, от них, правда, и вреда
больше. И опять же, – неясно, чего они
свидетельствуют и перед кем. Кто их на
Страшном суде слушать будет, ежели они
Егову своего выше истинного Бога нашего
ставят. А другие вырядятся Бог весть во что,
и распевают: “Харя Кришны – харя рамы”. А
кто такой Кришна и почему у ево харя как у
оконной рамы, ни объяснить толком не могут,
ни показать. И вообще, не подобает так
говорить о лике своего бога, тем паче, ежели
веруешь в него. Да какая у их вера может быть
в этого Кришну, ежели он не наш, не русский.
Ведь веру и Бога
нельзя выбирать как пинжак в магазине. Вера,
она как Родина, как отец с матерью, одна – от
рождения и на всю жизнь. Хоть при советах и
старались нашу правильную веру в Господа
нашего Иисуса Христа на веру в партию
сменить, ан не вышло.
Вона,
когда немец навалился на нас со всей
Европой, Сталин-то митрополита всея Руси на
помощь призвал воинов благословлять, да
танки святой водою окроплять. Понял, что без
истиной православной молитвы супостата не
превозмочь! А ведь
сколько зла сотворил для веры нашей!
Сколько церквей да монастырей в амбары да
тюрьмы переделал! Не
кажный ведь может без исповеди обойтись.
Иному надо выговориться, душу облегчить,
груз с себя сбросить, чтобы потом с чистой
совестью жить. А куда пойти? В эн-ка-вэ-дэ? И
чем эта исповедь закончится? Не токмо
самого, но и всю семью и родичей загонят,
туда, где Макар коров не пас. Вот и
ожесточился народ, грехи да боль свою в себе
держал, а они на сердце накипью оседали,
злобой наружу выходили.
Когда
грешный прихожанин к батюшке в церкву
заходил, он ведь о прощении мечтал! Прощение
ему надобно было, а не кара. Он сам себя
и так уже покарал за грех свой, – ни одна
тюрьма не сподобится! А кто прощать может?
Только Он, Спаситель наш, который себя сам
на страдания смертные за грехи людские
отдал. А как к нему обратиться за прощением,
кроме как через
духовное лицо? В молитве? Просьбу-то о
прощении к Нему обратить можно, да как ответ
услышать? Духовник, он затем и служит Богу,
чтобы посередником быть промеж Ним и
паствой Его, чтобы слово Божие до людей
простых доводить.
А
еще нынче умников появилось, которые в
Святом Писании ковыряются, сами умишком
своим скудным судить пытаются, чего там
правда, а чего – выдумки. Куды им! Для того,
чтобы слово заветное понять правильно, и в
семинариях учатся, и благословение от
высших церковных чинов получают. Каждое
слово в любом народе многое означать может,
а из уст пророков выходящее и вовсе иногда
обратный смысл имеет. Не зря же Библию так
долго в России не печатали. А когда
отпечатали, архимандрит тогдашний слово
держал перед народом. Говорил, что ежели не
имеешь веры твёрдой в Господа нашего, не
открывай книги этой. А всё почему? Потому
что без веры крепкой в сердце своём, книгу
эту можно не понять, а ежели и поймёшь, то не
так, как следует.
Умом-то
откровения Божьи не понять. Обманет ум-то. И
вера не в умах обитает, а в душах людских. Потому как именно
душу бессмертную вдохнул Господь в
первоотца нашего – Адама, а тело его из
праха земного вылепил. Ум - телесная материя,
посему и свойство его – в земном да
телесном разбираться. Тертулианов всяких
да оригенов почему анафеме предали, и от
церкви тогдашней отлучили? Умствовали о
Боге! Разумом своим постичь Бога потщились.
Гордыня это и ересь.
Однажды
я с теми, что про харю Кришны поют, беседу
имел. Они мне заливать начали, что Кришна
ихний и Христос – один и тот же Бог, просто у
индусов язык так устроен, что они имя его на
такой манер произносят. Быть этого не может!
Христос наш – Бог скорбный,
многострадательный, к нему со слезами и
возвышенной молитвой обращаться надобно, о
плотском забыть и о душе лишь заботиться. А
они, когда Кришне своему молятся, поют,
веселятся, танцуют. Нешто так можно молитву
творить к истинному Богу?
Мне
внуки говорят, что совсем ты дедуля с ума
свихнулся на Боге своём. Ты, – говорят
почитай-ка чего в Библии написано, срам один.
Не читал и читать не буду. Я и так верую, что
в ней всё правильно и справедливо написано.
Не мог Господь наш срам всякий написать в
Священном Писании. просто ума
человеческого не хватает, чтобы
правильно понять откровения Его.
Не
нужно читать. Веровать надо, любить надо
Родину свою и церковь нашу православную,
ибо неотделимы они и порознь
существовать не могут! Вот чего я Вам
напоследок скажу!
СЭНСЭЙ
Очень
давно, когда я, будучи юношей, обучался в
некотором военном заведении, наряду с уставной техникой
рукопашного боя, стали осторожно вводить
восточные единоборства.
Я
не помню ни имени, ни лица тренера, – “сэнсэя”,
я запомнил его руки и слова. Руки - изящные,
чувствительные, быстрые,
пугающе сильные, но не изуродованные “идиотским
набиванием” об доски и брёвна. Слова -
непонятные, но завораживающие, вызывающие
двойственное чувство того, что вас дурачат
и одновременно показывают на нечто очень
важное.
Нам
было непонятно, почему большое время он
уделял курсантам, имеющим склонность к
музицированию, пению, к натурам
артистическим и утонченным. Строились
предположения, что этих “хлюпиков и
маменькиных сынков” он натаскивал особо,
чтоб выбить из них “интеллигентские
замашки”. С простыми
натурами “без прибабахов” он был сух и
конкретен: “Отрабатывать дзен-ко-цу!”,
“Сегодня – а-тэ-ми!”, “Рэй-го!
До свидания.”
В
те времена каратэ уже входило в спорт и в
городе проходили соревнования по катта,
кумитэ и бесконтактным схваткам. Пару раз
он устраивал культпоходы на показательные
выступления и соревнования. Один раз некая
городская школа демонстрировала умение
своих учеников в разбивании досок, кирпичей,
стеклотары. Специальных плиток тогда не
было, да и сейчас их не найдёшь.
Двое
юношей держат кусок необструганной
сосновой доски, а третий – прямым
боксёрским ударом ломает её. И со скамеечек,
на которых в спортзале сидели зрители, были
видны страшные “мозоли” на
костяшках рук этих парней. Казалось, что
из-за них ладонь не сможет раскрыться.
–
Только идиот будет ломать твердое твердым,
– говорил сэнсэй.
–
В твердое бей мягким, а
в мягкое – твердым.
–
Сильного побеждай слабостью, а слабого –
силой.
–
Сильный - пивную кружку разбил! А
разбей кружку Эсмарха!
Мы
думали – что за чушь! И
вопреки словам тренера некоторые курсанты
пробовали “укреплять” руки об макеты на
полосе препятствий. Заметив ссадины и
опухоли на курсантских кулаках, тренер
безоговорочно отстранял “экспериментаторов”
от занятий. А позже даже ставил “двойки”.
Знал
он порою такие вещи, которые совершенно не
стыковались с нашими понятиями о
его специальности. Например, после
одного праздника, на котором выступал
курсантский “вокально-инструментальный
ансамбль”, сэнсэй на очередном занятии
конкретно и профессионально раздолбал игру
музыкантов и дал ценные советы по “устранению
недостатков”.
–
Жест – язык тела, слово – язык ума, музыка –
язык души. Танец хорош тем, что, исключая
слабое звено, соединяет два сильных, –
сказал он однажды.
Мы
думали – вот загнул, ведь нет ничего
сильнее разума!
Касался
тренер и предметов, которые не входили в его
компетенцию, например, диверсионно-подрывной
деятельности. Его замечания по этому
вопросу:
–
Настоящий диверсант должен стать “ничем”.
–
Лучше побыть минуту трусом, чем век –
покойником.
–
Избежать боя, значит – выиграть бой.
Как-то
на перерыве он разговорился о каком-то
древнейшем учении, познав которое, якобы
можно научиться высочайшему мастерству
жизни. Оно охватывает все области
человеческого существования - и как
заработать на жизнь, и как выжить в трудные
дни, и как познать “высшие тайны”, как
питаться, как одеваться, как построить дом,
как вести себя в обществе, и интимные
стороны жизни, не упуская секса, и любви к
противоположному полу. Причем, эти два
последних понятия он советовал не
смешивать и не путать.
–
Любовь приходит и уходит, а трахнуть
хочется всегда, – переиначил он известную
поговорку.
Вряд
ли кто-то из других преподавателей так
смело и откровенно смог бы сказать об этом
молодым максималистам - идеалистам, какими
были мы, не боясь быть не понятым и втайне
осужденным, а это грозило потерей
авторитета.
Он
упоминал про тай-цзи-цюань, как про боевое
выражение этого учения, использующее силу
противника для его отражения, натиск врага
для победы над ним. Кое-что показывал, но
вскользь, объясняя, что для овладения этой
техникой надо быть “невесомым и невидимым”,
а для этого в свою очередь надо полностью
опорожниться. Но здесь ни резиновое
изобретение Эсмарха, ни индикатор
кислотности фенолфталеин не годятся,
потому что самое главное дерьмо в людях
сидит не в кишечнике.
–
Чтобы избавиться от этого дерьма нужно
прекратить делать глупости и ошибки. Но не
ошибается тот, кто ничего не делает, вот вы
для начала и прекратите делать хотя бы
глупые ошибки!
Опять
каламбур, но с каким видом!
С
тех пор прошло и изменилось многое. Я,
однажды проснувшись, обнаружил себя в
сумасшедшем доме. Осторожно оглядевшись и
прозондировав обстановку, я понял, что для
того, чтобы жить здесь, нужно стать таким же,
как все, хотя бы внешне. Я пытался дознаться,
как я сюда попал, мне отвечали, что я был
здесь всегда, с самого рождения. Что-то не
верится! Раньше я жил в нормальном мире. Да и
что с них возьмёшь, с сумасшедших! Сами-то
они уверены, что всё нормально. Даже врачи и
санитары (они же охранники). Но главное,
выйти отсюда я смогу только умершим.
Что
там говорил наш сэнсэй, ни лица, ни имени
которого я не помню, о том, что можно умереть,
не дожидаясь смерти, и при этом стать
бессмертным? Наверное, снова нёс околесицу
с серьёзным видом. Или, может быть, он имел в
виду Александра Матросова? Точно! Он ведь
лез во все вопросы, а в данном случае он влез
в военно-патриотическое воспитание!
Стоп!
Позвольте, позвольте... а был ли он, этот
сэнсэй и тот нормальный мир?
А
не приснилось ли мне всё это под действием
лошадиной дозы успокоительного!?
МУЗЫКА
Любите
ли Вы музыку? Нет,
не то... “Вы любите театр? Я хочу сказать, Вы
любите театр так, как люблю его я...”. Именно!
Вы любите музыку так, как люблю её я?
Самозабвенно, до беспамятства, когда вокруг
исчезает всё, кроме неё, когда в её звуках
растворяюсь, исчезаю и я сам. Даже если она
не звучит из
громкоговорителя, или из раскрытого окна
консерватории, со сцены или из оркестровой
ямы,.. она звучит во мне. Я даже музыкой думаю.
Мало того, музыка имеет для меня отражение
во всех остальных чувствах, не говоря уже о
слухе. Вначале было не слово, вначале была
музыка. Слово пришло потом.
“Нет
Бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк Его”...
я не спорю, наверное, это так. Я хочу
немного переиначить и сказать то, что я
чувствую:
Нет
Бога, кроме Аллаха, и Музыка – язык Его!
Если
Бог и говорит с людьми, то он говорит
музыкой. Негромкий звук дутара,
звенящие аккорды ситара, одинокая
флейта пастуха, всё это голос Бога,
говорящего с людьми через своих пророков –
музыкантов. Этот голос может быть тихим и
нежным, как мелодия Глюка, может быть
мятежным и неистовым, как бетховенские
симфонии, весёлым и
беззаботным, как вальсы Штрауса, страдающим
и метущимся, как опусы Баха.
Люди
размышляют, спорят, есть ли Бог. Верят
или не верят в него. Пытаются постичь, какой
он, Бог. Говорят о своей любви к Богу,
выключая радио, из которого звучит музыка
Чайковского, чтобы не мешала
разглагольствовать. Зачем слова? Всё уже
понятно. Не любящий божественную речь
никогда не сможет ни почувствовать, ни
полюбить и самого Бога.
Еще
ребенком, на берегу лесного озера, когда
теплым осенним вечером солнце осветило
золотую листву берёз, резко обозначило на
фоне нежно-голубого неба островерхие тёмно-зелёные
ели, когда совершенно зеркальная гладь воды
с неподвижными зелеными тарелками кувшинок
отразила перевёрнутое изображение всей
этой благодати, я услышал пение лесной
птицы. Она пела первые четырнадцать нот “Утра”
Грига. Её голос доносился из вершины
деревьев с противоположного берега. Он
летел прямо ко мне, но часть его отражалась
от воды и приходила как бы из того,
отражённого леса.
–
Как вверху, так и внизу...– услышал я слова.
Слова были ниоткуда, может быть они
прозвучали в моей голове, может быть они
донеслись из моего сердца, может быть это
сказала та птица, или лес вокруг меня, или
озеро... Может быть это произнёс сам Бог...
Как вверху, так и внизу,.. как на небесах, так
и на земле. Во веки веков да будет так!
Вы
думаете, что я какой-нибудь религиозный
фанатик или полусумасшедший? Да?! Вы
меня обижаете! Я не полусумасшедший. Я
полностью и окончательно сумасшедший!
Никаких полумер!
Если
нормален этот мир, в котором
один сын божий убивает
другого божьего сына во имя свей любви к
Богу, если он отнимает его драгоценную
жизнь на этой земле, о которой только
доподлинно и известно, что она есть, или
отдаёт свою, в надежде, что и убитый им “неверный”
и он сам, будучи убийцей или жертвой,
получат вечную жизнь где-то там, “в раю”,
которого никто не видел, то я предпочитаю
быть сумасшедшим.
Если
нормально это общество, в котором люди,
создающие законы, выкраивают их как “семейные
трусы” под размеры своей, извините, задницы,
в котором люди, стоящие на защите этих
законов, попирают их грязными сапогами,
в котором тебя обнимают одной рукой, а
другою – всаживают нож, то я хочу быть
изолированным от него.
Если
нормальна эта страна, в которой пословица “Трудом
праведным не нажить палат каменных”
является не шутливой
присказкой, а горькой и доподлинной правдой,
я желаю быть блаженным нищим, бродягой, кем
угодно, только не участвовать в гонке за
призрачным благополучием, тем более, когда
знаю, что судьи в этой гонке подкуплены
и все призовые места распределены. Я уже
благополучен и без этих хлопот. Кто может
быть благополучней меня, если во мне звучит
голос божий?
Нет,
сам я ни на чём не играю. Даже если бы я умел
играть, поняв, что музыка – это язык
Всевышнего, я бы прекратил. Недостоин я быть
Его пророком. Мне достаточно того, что я
слышу Его, чувствую и понимаю.
Когда
где-нибудь в электричке, “на работе”, в
хриплом приёмнике зазвучит квартет Моцарта,
и хозяин приёмника отчего-то не перестроит
его на другую волну, я так ему благодарен! Я
уже весь там. Я уже не слышу попутчика,
рассказывающего мне про то, как вчера “наши”
выиграли у “не наших”, я киваю головой, в
унисон с его выражением лица меняю мимику,
но это делает моё тело, чтобы не испортить
настроение человеку. Душа моя купается в
звуках. И не беда, что тембр никакой,
искажения выше всякого здравого смысла. Я
всё исправлю! Я уберу шипение и треск помех,
я дополню басы виолончели,
подниму верх у скрипок, раздвину вширь
голос альта, моя душа всё может, ведь со ней
говорит Бог, а когда она слышит Его голос,
она тоже делается всемогущей.
–
Ляббейка Лляхума ляббейка! – восклицают
паломники, приближаясь к священной земле Мекки.
Так
и душа моя восклицает:
–
Я здесь, Господь мой возлюбленный, я здесь! Я
слышу тебя, я здесь у Твоих ног, я в Твоей
воле!
26.10.01.
В.
Странник
